Здравствуйте, меня зовут Матильда. Имя у меня прекрасное, да и я сама невероятно красивая. Огромные голубые глаза всегда улыбаются, золотистые локоны – до плеч, кожа благородного фарфорового цвета, а с щек не сходит озорной румянец. У меня восхитительное платье, по последней моде, с узором из васильков, совсем под стать моим глазам. Невозможно смотреть на меня и не восхищаться изяществом моей фигуры и природной грацией.
Да, я нисколько не преувеличиваю – я очень красива! Была. И сейчас я думаю об этом, лежа в пыли незнакомого заброшенного двора, глядя в высокое небо, которого я не вижу, потому что голубая краска моих глаз почти полностью стерлась. Но это меня совсем не огорчает, ведь так я не знаю, что стало с васильковым платьицем и что теперь на месте моей правой ручки. Вы испугались? Нет-нет, что вы, мне не больно – куклы не чувствуют боли.
Я ощущаю лишь печаль, заполняющую все мое кукольное сердце.
Но Натка – моя маленькая хозяйка – была совсем иного мнения и каждую малюсенькую царапинку на моем лице смазывала лечебной мазью, тщательно смешанной из воды и глины, прикладывала подорожник и ласково дула, обещая, что через пять минут все обязательно пройдет. Только это было давно, когда еще не гудели в темноте самолеты, пролетающие над самым центром нашего небольшого города, и дома тогда не вздрагивали от разрывающихся рядом снарядов. Потом Натка перестала меня жалеть и только учила, что мы сильные и будем терпеть и никакая царапина не заставит нас плакать. Вот Наткиного папу на фронте ранили, теперь он в госпитале, только мы не знаем, в каком, но точно знаем – он не плачет! Он не плачет, значит, и мы не будем!
Читать дальшеНе плакали и тогда, когда посреди ночи Наткина мама стаскивала с постели сонную Натку, ее брата, сестру ну и, конечно, меня и мы сидели в подъезде нашего дома, прижавшись друг к другу и прислушиваясь к знакомому вою сирены. «Родные стены помогут лучше любого бомбоубежища, – приговаривала мама. – Главное – покрепче обняться». Не плакали, когда в доме было так холодно, что вода замерзала в чайнике. Мы знали, что вечером придет мама и обязательно принесет немного дров, чтобы растопить печь, тогда и погреемся. А еще она всегда приносила картофельные очистки, ведь работала мама в заводской столовой и ее никто не ругал, что на очистках оставалось так много картофельной мякоти. Так вот, приходила мама, топила печку, варила почти настоящий картофельный суп, и казалось, что ничего не может быть прекраснее этих поздних семейных вечеров.
Но однажды Натка все таки плакала. И я плакала; наверное, именно тогда краска с моих прекрасных голубых глаз потихоньку начала стираться.
Дело было так. В детском саду, в который ходили мы с Наткой, было много хороших детей, и почти у каждого были милые игрушки. Не такие милые, как я, конечно, но тоже ничего. Особенно полюбился мне забавный Мальчик-Петрушка. Хоть и клоун, но очень культурный и начитанный. С ним всегда было о чем поговорить, потому что он и его хозяин Андрюша были в курсе всех-всех новостей с фронта. Андрюша был наш садиковский главнокомандующий, каждый день он делил ребят на два лагеря и бесстрашно вел в атаку нашу Красную Армию, которая неизменно побеждала фашистов. И тогда все с громкими победными криками обнимались, даже «пленные немцы». Андрюша был лучшим другом Натки, и не только в саду: окна его квартиры выходили в тот же двор, что и наши. Каждый вечер, перед сном, мы обязательно подавали им горящей свечой только нам четверым понятный сигнал: «Спокойной ночи».
Но та ночь спокойной не была. Сирена запела намного раньше, чем обычно, и голос ее звучал отчего-то не угрожающе, а очень жалобно. На лестничном пролете мы сидели долго и даже начали засыпать под гул самолетов, как вдруг послышался оглушительный раскат грома, где-то совсем рядом с нами, и после все стихло. На следующий день Андрюша в сад не пришел, а на месте его дома осталась только груда камней. Это позже мы узнали, что он и Мальчик-Петрушка прятались в бомбоубежище и остались живы, но заболели болезнью со странным названием, которого мы с Наткой раньше не слышали, – брюшным тифом – и слегли в больницу. Но тогда мы думали, что их больше нет, и плакали – первый раз за всю войну.
Через неделю Натка почувствовала себя плохо, усталый врач, пришедший осмотреть ее, только махнул рукой: «Еще одна, мест в больнице нет, изолируйте здоровых детей». И Наткины брат с сестрой уехали к тете, остались только мы вдвоем и мама. Сначала Натка меня поддерживала и шептала, что все будет хорошо, она поправится, вот Андрюше ведь уже стало лучше, так мама сказала. Но с каждым днем моей хозяйке становилось все хуже и хуже, и вскоре она перестала узнавать меня. И некому было запретить мне плакать, а куклы не такие сильные, как девочки. Так пропала почти вся краска с моих глаз. Теперь я перестала видеть нашу комнату, мне нечем было смотреть на мир, но зато я стала видеть Наткины сны! Чаще это были просто обрывки воспоминаний: серые городские дворы, взрывы, папино последнее письмо, главнокомандующий Красной Армией – Андрюша, колючие шерстяные чулки, от которых так чешутся ноги, чудесный кусок арбуза, которым какой-то солдат угостил малышню во дворе. Потом и эти обрывочные сны превратились в сплошной калейдоскоп красок, в котором ничего невозможно было разобрать. Врач только развел руками и молча ушел. Надежда покинула нас.
Но вдруг оказалось, что мы с Наткой идем по мягкой, чуть пожелтевшей траве, предрассветный сумрак окрашивают первые солнечные лучи, их можно лишь смутно различить сквозь густой туман. Мы трогаем туман руками, он холодный и освежает так, что совсем не верится, что это всего лишь сон. Где-то совсем рядом ясно слышится фырканье лошадей и тихий металлический звон. Оглянувшись по сторонам, видим странно одетых людей. «Коль-чу-ги», – протягивает в восхищении Натка. В полном молчании русские богатыри готовятся к битве: кто проверяет снаряжение, кто подтягивает подпруги, а кто тихо читает молитву: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние твое; победы на сопротивныя даруя». Туман постепенно рассеивается, и мы видим огромные неприятельские полки, похожие на черную грозовую тучу, надвигающуюся на светлых наших воинов. «Ничего, деточка, выдержим! Одолеем врага, проклятого, ради внуков наших и правнуков!» – говорит нам старый солдат с глазами, так похожими на Наткины.
«Выдержали, они выдержали – и мы выдержим!» – шепчет сквозь болезненный бред Натка, она еще не открывает глаз, но в шепоте ее слышатся стальные нотки. Не одолеет Натку ни тиф, ни фашист!
Да, я вспоминаю это, лежа где-то в пыли. Как я тут оказалась? Не помню, быть может, хозяйка выронила меня, когда рядом с нами упал снаряд. И сколько я лежу здесь – тоже не знаю, мне одиноко, но плакать нельзя, Натка бы не разрешила. Гула вражеских самолетов давно не было слышно, вокруг тишина, только вчера я различила вдалеке странные взрывы, и они не показались мне опасными, скорее даже наоборот... Последние дни так потеплело, наверное, весна пришла, быть может, даже май.
***
«Матильда, Матильда! Это ты! – бледная, худая девчонка подхватила на руки грязную сломанную куклу без руки, в рваном сером платьице и крепко прижала к груди. – Андрюша, мы ее нашли! – и сквозь слезы тихо прошептала на ухо кукле: – Матильда, мы выдержали! Папа вернулся, и я видела, как он плачет – от радости: кончилась война! Он плачет, значит, и нам можно!»